Павел Башмаков: «В музеях должны выставляться только оригиналы»

Коллекционер современного искусства Павел Башмаков

— Почему вы решили заниматься коллекционированием картин? И как перешли от коллекции к передвижным выставкам?

— До того, как всерьез заняться коллекционированием, я сменил несколько видов деятельности, например, работал в футбольном клубе «Зенит». Но интерес к искусству у меня был всегда.

Я привозил из Европы на продажу различные предметы интерьера и произведения искусства, среди которых иногда были картины. Нужно было везти либо живопись неизвестных художников, либо графику известных. Я решил, что имя для меня важнее, чем способ нанесения краски, поэтому выбрал графику.

Сначала я привез из Европы на продажу цикл работ Сальвадора Дали «Божественная комедия». Постепенно стал все больше интересоваться таким феноменом, как графика «парижской школы» ХХ века, начал вникать, узнавать имена. Но на первом месте у меня всегда стоял именно Дали — с него все началось и именно он наиболее интересен коммерчески.

Со временем я понял, что у меня скопилось столько работ Дали, что не грех показать их людям. Тогда мои друзья в Краснодаре сказали, что устроят выставку. Так четыре года назад и началась эта история. После первой выставки я сместил акцент с продаж в сторону выставочной деятельности.

— Ваш родственник Марк Башмаков — известный коллекционер. Он как-то повлиял на вас?

— Марк Башмаков мой родной дядя. Он профессор, автор учебников по математике, один из главных альпинистов страны. Он начал коллекционировать графику художников «парижской школы» несколько лет назад. Можно сказать, что мы шли с ним по этому пути параллельно.

Когда у меня случилась выставка работ Дали и я начал погружаться в эту тему все глубже, мы с дядей стали сближаться. Так родилась идея проводить совместные выставки. Первая экспозиция как раз была посвящена мастерам «парижской школы» ХХ века — на ней было представлено более 40 имен. Большая часть там была именно из коллекции Марка Башмакова.

— У вас есть опыт организации выставок в столицах и провинции. Существует ли разница в восприятии работ зрителями?

— Эта разница есть всегда. Например, в Петербурге выставка, посвященная Пикассо, проходила в Эрмитаже. В этом были свои плюсы, и свои минусы. Разумеется, для выставки Эрмитаж — это плюс, хорошая запись в портфолио. Но в случае с таким масштабным музеем велика вероятность, что экспозиция может затеряться. Люди едут в Эрмитаж со всего мира, чтобы увидеть признанные мировые шедевры, и могут пройти мимо графики. Между тем, в Ростове и любом другом нестоличном городе каждая подобная выставка — это событие.

Есть еще одно отличие. В Москве или в Питере у посетителя музея никогда не возникнет вопрос о подлинности работ, которые ему показывают. Ни Эрмитаж, ни Третьяковка никогда не позволят себе выставить перед посетителями копию.

Но как только мы показываем работы в любом другом городе, у нас спрашивают, настоящие ли они. И я могу понять зрителей, потому что зачастую то, что выставляется в региональных музеях — просто возмутительно. Делают принты с работ Босха, Брейгеля, Фриды Кало и показывают зрителям.

Да, это банально выгодно. Человек видит афишу, на которой написано, например, о выставке работ Фриды Кало, идет туда и не отдает себе отчета о том, что он смотрел на копию. Но такого не должно быть в музеях. Где угодно, но не там. В музеях должны висеть только оригиналы.

— Можно ли назвать выставочное дело бизнесом?

— Наверное, можно, но это не всегда прямой вид бизнеса. С коммерческой точки зрения это сложно, потому что невозможно просчитать, будет ли прибыль от каждой конкретной выставки. Это зависит от множества факторов: от города, времени года, погоды, маркетинга и рекламы. При этом можно сказать, что в каких-то городах я могу найти новые знакомства среди местных коллекционеров, могу помочь им что-то купить — это следствие выставки.

Мы, конечно, стараемся зарабатывать на выставках, но нужно понимать, что заработанное будет потрачено на покупку других экспонатов. Коллекционирование — это что-то сродни шопоголизму. В мире проходит огромное количество аукционов и на каждом хочется что-то купить.

— Есть ли рецепт, который помогает коллекционеру понять, будут ли популярны работы, которые он покупает?

— Я не знаю, как это можно понять. Наверное, можно только почувствовать. Например, в начале ХХ века во Франции одним из самых известных торговцев произведениями искусства был Амбруаз Воллар. Он сразу почувствовал, что молодые Пикассо, Шагал и Матисс — это гении, и начал поддерживать их, покупать их работы, давал им заказы. Благодаря ему они могли творить.

Нужно иметь какой-то особый склад ума, чтобы увидеть будущего гения. Возможно, именно поэтому я занимаюсь уже умершими художниками.

— Для чего вы показываете свою коллекцию в регионах? Не было бы проще ограничиться столичными площадками?

— Здесь соединились просветительское желание, потому что не только в столицах живут люди, и желание заработать. Но одной из главных идей была и есть идея рассказать зрителям о таком феномене, как оригинальная графика. Мне также интересно открывать новые имена. Например, на моновыставке Дали мы часто делаем уголок Леонор Фини. Для ее работ оформляется отдельная комната. Она тоже была сюрреалистом, дружила с Дали.

Есть много имен, которые в Европе знают, а у нас нет. В России, напротив, знают наших художников вроде Шишкина или Крамского, которые слабо известны мировому сообществу. Скорее всего, это связано с наследием советской эпохи, когда мы были достаточно закрытым государством. Наверное, повезло только Шагалу, две выставки которого устроили в Москве и Ленинграде в 1973 году.

— Вы как-то формулируете для себя свою миссию?

— Наверное «миссия» — это не то слово. Скорее, у меня есть задача. Я коллекционер, и я продолжатель дела моего дяди.

Все, что уже собрано, не должно пропасть. Я хочу, чтобы наша коллекция сохранилась в виде музея в Петербурге. С одной стороны, это точно должен быть музей Дали, потому что это главное имя по популярности. С другой стороны, там точно будет широко представлена «парижская школа».

— В своих выставках вы используете формат мультимедиа. Как вы к нему пришли?

— Мысль сделать проект еще и мультимедийным пришла мне, когда несколько лет назад во всех городах появился проект «Ожившие полотна». Я увидел, что это популярно, но при этом музеи не пускали к себе такой формат, потому что у прокатчиков нет оригинальных картин. А у нас они были, поэтому мы смогли объединить академический формат с чем-то новым.

На наших выставках человек сначала видит оригиналы работ мастера, читает аннотации, слушает экскурсовода. Далее он попадает в зону мультимедиа с большими экранами, где все оживает на его глазах. Сейчас в России несколько компаний занимаются «оживлением» картин, но оригиналы работ есть только у нас.

Большинство проектов, которые гастролируют по городам, на самом деле не «оживляет» картины. Под рассказ диктора или музыку зрителям показывают работы в хорошем разрешении, приближая и отдаляя какие-то участки. У нас все иначе. Мы создаем полноценный фильм, в котором персонажи оживают.

— В каком направлении, на ваш взгляд, может дальше развиваться выставочное искусство?

— Я думаю, что выставки будут уходить в сторону виртуальной реальности, но пока я не знаю, как можно сделать этот формат массовым. Любой комплекс оборудования виртуальной реальности достаточно массивный и очень дорогой. К каждому нужен один или два помощника, которые будут надевать оборудование на зрителя и объяснять, как действовать. В среднем музейный день длится 8 часов, а на одном комплекте такого оборудования можно будет пропустить 10-12 человек, не больше. Это очень мало.

— Не отразится ли негативно прогресс на академической культуре выставочного дела?

— Вряд ли. Сейчас отделы виртуальной реальности есть в Эрмитаже и Третьяковке. Человеку интересно попасть в мир настоящей картины, когда ты можешь прикоснуться к чему-то, взаимодействовать. Поэтому сейчас наша задача — придумать, как совместить классику и технологии.